Из цикла «Диплом «Пушкин в Петербурге»»

Он и не мыслит счастья без примет
Топографических, неотразимых.
Александр Кушнер

У меня — «рукописей клочья», по меткому слову Шаламова, меж тем как строгий бог увлечён работой новой, ворох песен моих старых выметает за порог. Надо бы мне поспешить, на лету поймать эти клочья и найти в них детали-жемчужины необратимого времени.

Найти застывший слепок старой улицы и холм с площадью со старым фонтаном. Найти подъезд с зеркалами венецианского стекла и деревянную крутую лестницу с резными перилами. Я вижу орнаменты витражей на окнах лестничных площадок: бирюзовую вазу с золотыми цветами, фантастических львов и диковинные растения. Возникает театр романтических полутеней — гётевские, гельдерлиновские, клейстовские образы — завораживающие «schwankende Gestalten». Трудно следовать заветам строгих романтиков, справедливо полагавших, что филология — любовь к подробностям, уверенных в том, что в этом мире нет ничего более романтического, чем то, что мы называем обыкновенно нашей жизнью и что записанное трансформирует исчезающий и текущий мир в метафизический. Не потерять бы мне звена в цепи хода времени, не потерять бы местечка в переменах мест.

*

По окончании филологического факультета ЛГПУ им. Герцена я в семидесятых училась на специальных курсах «Литературный Петербург-Ленинград» со специализацией «Пушкин в Петербурге» и с семинарами, проводимыми пушкинистом Вадимом Эразмовичем Вацуро, которого коллеги справедливо назначили «Моцартом отечественной филологии, излучавшим поразительный свет». Не забуду, как вдохновенно он читал нам Вяземского, Боратынского, Веневитинова, Дельвига – всех тех, кому Пушкин в любви своей признался: «Но всё люблю, мои поэты,/ Счастливый голос ваших лир».

Мне вручили редкостный диплом с записью: «Пушкин в Петербурге».

Единственные в своём роде пушкинские курсы просуществовали недолго, и сегодня я знаю только ещё одного человека, обладающего дипломом с записью: «Пушкин в Петербурге». Это Лидия Вячеславовна Михайлова — моя бывшая коллега и мой друг. Собственно, мы на этих курсах познакомились и подружились навсегда. Я надеюсь, что мы с Михайловой в какой-то степени овладели сложным жанром с особенной тематикой, которую древние назвали «гением места», искусством создавать городской колорит и временное пространство сознания. А наши с ней два! диплома вполне можно было бы поместить в музей городской культуры Петербурга, если бы таковой существовал.

*

ГЭБ! Так грозно называли Ленинградское бюро экскурсий, располагавшееся в роскошном здании бывшей Английской церкви на набережной Красного флота, ныне снова Английской набережной. Уникальное пристанище искусствоведов, историков и литераторов мигом развалилось в начале перестройки.

Лет десять тому назад мне довелось проехать мимо здания бывшей Английской церкви, построенного архитектором Джакомо Кваренги (наверное, там снова церковь?) И несмотря на то, что я знала, что оно должно сейчас вот-вот возникнуть, и, несмотря на то, что ждала встречи с ним, я с трудом его узнала! Оно потускнело, сгорбилось даже, и… и плуги брошены и якоря ржавеют.

Между тем ещё живы бывшие коллеги, ожидающие, что объявится бывший «ГЭБовец» и напишет о нём книгу. Впрочем, одна книга уже есть: «Роман с ГЭБом» Ирины Елиной. Из недр ГЭБа вышли книги о писателях и деятелях искусства в локальном контексте города, восходящие к традициям Н. П. Анциферова.

Среди моих бывших коллег оказались в будущем известные литераторы — Владимир Шубин, автор книги «Поэты пушкинского Петербурга», Любовь Шиф, автор трилогии «Путешествие с Аликом и Гусариком» и «Противостояние Марса», Ирина Вербловская, опубликовавшая книгу о Петербурге Ахматовой «Горькой любовью любимый», а также внештатные экскурсоводы Иван Толстой («Отмытый роман Пастернака»), Самуил Лурье («Литератор Писарев», «Разговоры в пользу мертвых»), Сергей Довлатов и… я назвала далеко не всех…

В течение десятилетий я проводила следующие экскурсии (называю только пушкинские!): «Пушкинский дом» (самая низкооплачиваемая экскурсия — 5 залов — 2 рубля 36 копеек), «Пушкин в Петербурге», «Пушкин в Царском селе (первая семейная квартира Пушкина — дача Китаевой, Лицей, Екатерининский, пушкинский, разумеется, парк), «Литературные места города Пушкина» и, наконец, «Пушкинские горы»: Михайловское, Тригорское, и Святогорский монастырь, у стен которого похоронен поэт. Эта экскурсия была самая высокооплачиваемая (25 рублей), и внештатные экскурсоводы, безработные филологи, историки, искусствоведы, питомцы Ленинградского университета, Академии художеств и пр., буквально выпрашивали у наших диспетчеров эту экскурсию, тогда как я, штатная, загруженная экскурсиями в пределах города, старалась увильнуть от пушкиногорской. Иногда «пушкиногорская» экскурсия бывала трёхдневной, поскольку в программу включалось «Петровское», бывшее имение двоюродного деда Пушкина по линии матери генерал-майора Петра Абрамовича Ганнибала, умершего в 1826 году.

Стало быть, родословную Пушкина по линии матери я знала, причём наизусть (!), что забавляло нашего берлинского друга писателя Фридриха Горенштейна. (Впоследствии, когда давно уже была я вне профессии и за пределами России, многих забавляли мои «знания» Пушкина — наизусть).

Здесь я сделаю небольшое отступление о том, как я спровоцировала — буквальным образом — создание Горенштейном эссе «Тайна, покрытая лаком».

Cогласно распространённой гипотезе, которой и я, грешная, пользовалась в своих рассказах экскурсантам, когда посещала имения Ганнибалов под Петербургом (Суйда, Кобрино, Елицы, Тайцы) и Петровское на псковщине, Пушкин по материнской линии — эфиопского происхождения…

Я без запинки рассказывала Горенштейну именно эфиопскую версию происхождения поэта (в моде нынче уже другая, глубинная, чадская, чуть ли не экваториальная африканская версия) и, более того, умудрилась рассказать эфиопскую версию на берлинском радио, что настроило писателя на юмористический тон и создание весёлого эссе о Пушкине-еврее и его еврейских предках из ближайшего зарубежья, где он разбил в пух и прах мою романтическую песнь об Африке и все мои устремления средь полуденных зыбей, под небом Африки моей, вздыхать о сумрачной России. Горенштейн подтрунивал надо мной, поскольку, якобы, и я оказалась захвачена «мэйнстримом» ложных идей о происхождении поэта.

Пушкин, по мнению писателя, желая свою биографию залакировать, пользовался фантастической «Немецкой биографией» Абрама Петровича Ганнибала («Родом я, нижайший, из Африки тамошнего знатного дворянства. Родился во владениях отца моего, городе Лагоне, который и кроме того имел под собой еще два города <...> На дворянство диплома и герба не имел, понеже в Африке такого обыкновения нет»), которую ему пересказали, поскольку немецкого языка он не знал.

Так что же открыл нам создатель новой версии происхождения Пушкина африканский историк Д. Гнамманку (Д. Нияммангу), какие веские доказательства привёл? Оказывается, в Камеруне (ныне Чад) существует город Логон, а он, Д. Гнамманку (Д. Нияммангу), сам оттуда родом (а, как мы все помним из «Немецкой биографии» Ганнибала, девочку, которая бежала за братом, когда его увозили в турецкое рабство, звали Лагонь). Поскольку городов в Африке с таким названием нет, заявил Д. Гнамманку (Д. Нияммангу), то, стало быть, родиной Ганнибала является чадский Логон.

Довод ЭТОТ был настолько убедителен для некоторых пушкинистов, что в апреле 1999 года в Африку отправилась российская научная экспедиция. Оказалось, что в Чаде растет травка «лугум», давшая название городу «Логон». Итак, с помощью травки (!) уточнена была окончательно прародина Ганнибала! — таково было заключение исследователя Данилова!

Горенштейн написал:

«Эта версия была бы приемлема при одном условии: если бы с использованием новейших научных средств удалось бы обнаружить эту травку в эксгумированном прахе А. П. Ганнибала. (Такое, кажется, определили в останках пещерного человека)».

Горенштейн якобы не мог произнести (я тоже с трудом произношу) фамилию парижского учёного чадского происхождения Д. Гнамманку (Д. Нияммангу), подобно тому, как Брежнев не мог справиться со словом «Азейрбаджан» (я правильно написала это слово?)

*

Источник моих знаний именно «наизусть» тоже не лишён юмора. Дело в том, что шеф нашей литературной секции ГЭБа Галина Георгиевна Бунатян (автор книги «Город муз» и др.) ещё на пушкинских курсах не только приобщала нас к изысканной топографической культуре, «петербургскому тексту» и активности петербургского пространства. Она требовала, чтобы первые экскурсии, в том числе и музейные, мы проводили по карточкам, не взирая на реакцию экскурсантов, дабы цитаты классиков и стихи запоминались наизусть правильно. Ошибки в стихах, говорила она, — преступление! Вы не попугаи, заявляла она, чтобы всё запоминать и повторять! И мы действительно где-нибудь на четвёртой экскурсии читали стихи без шпаргалок и без ошибок.

Каждая впервые проведенная экскурсия предварялась бессонной ночью, работой с огромным текстом и реквизитами, а именно карточками — шпаргалками. Никогда не забуду свою первую экскурсию в Пушкинских горах!

В страхе провалить экскурсию я заготовила не белые тоненькие карточки, не столь бросающиеся в глаза бедному экскурсанту, а ярко-синие толстенные библиотечные карточки — разделители, которые мои экскурсанты могли видеть за версту. Заведующей Тригорского имения (заповедника) была умнейшая, достойнейшая Галина Фёдоровна Симакина, о которой поглумившийся надо всеми Довлатов, не осмелился сказать ни единого плохого слова, настолько продуманна, хороша и естественна была её тригорская экспозиция. Тогда как с мемориальными экспонатами в Михайловском дела обстояли печально. В основном это были вещи пушкинского времени, но к Пушкину отношения не имеющие, ну, а бильярд, на котором Пушкин (Онегин) в два шара играет с самого утра, был и вовсе современный. Гейченко обставил застеклённую веранду своего особняка, мимо которого нельзя было не пройти, таков был экскурсионный маршрут, подлинными самоварами.

В Тригорском же, в отличие от Михайловского, ВСЁ! было пушкинского времени.

В заповеднике распространялись слухи, что Галина Фёдоровна «подслушивает» экскурсовода где-то там, где мы её не видим. Я в отчаянии подошла к ней с «открытым забралом» со своей яркой пачкой карточек (меж тем как группа из 30 человек, жертва моей старательности, стояла за моей спиной) и сказала:

«Галина Фёдоровна! Пожалуйста, не слушайте меня сегодня! Я — в первый раз».

Симакина как завороженная смотрела на мою синюю пачку шпаргалок, а потом спросила: «Это у вас что?»

«Карточки», — сказала я.

«И это ВСЁ вы экскурсантам собираетесь прочитать?»

«Да», — сказала я обречённо.

«Я не буду вас сегодня слушать», — тихо сказала Симакина, и я почувствовала, что ей было меня жалко.

Бедные экскурсанты! Им предстояло преодолеть это моё длинное карточное занудство.

Одно спасало: экскурсанты не обижались на тех, кто очень старался и волновался.

Разумеется, я через некоторое время сумела сделать другой, живой сценарий без синих карточек, а это было нелегко, поскольку нужно было связать сочетаемое с несочитаемым, быт Пушкина в михайловской ссылке и быт героев деревенских глав «Онегина», да так, чтобы это было ненавязчиво.

Именно в Тригорском, соседствующем с Михайловским, в имении Прасковьи Александровны Осиповой, следовало проявить искусство совмещать реальность с вымыслом. Нужно было хитроумно намекнуть, что деревенские главы «Евгения Онегина» автобиографичны. Относительно автобиографичны! А затем «вкрапливать» строки из «Онегина».

Ну, например, вот мы с группой в саду Тригорского, я рассказываю, что в обычае помещиков было заставлять крепостных девушек, собирающих ягоды, петь, чтобы ягоды не есть. Разумеется, к друзьям Пушкина и Прасковье Александровне (надо полагать!) это не имеет отношения. Я имён друзей — помещиков Пушкина не называю, однако читаю:

В саду служанки, на грядах,
Сбирали ягоду в кустах
И хором по наказу пели

(Наказ, основанный на том,
Чтоб барской ягоды тайком
Уста лукавые не ели
И пеньем были заняты:
Затея сельской остроты!)

Широко распространенное мнение о том, что отягощенный знанием экскурсовод может провести хорошую экскурсию, неверно. Кроме знаний необходим сценарий, особенно в литературной экскурсии. Карточки парализовали меня на первой экскурсии в Пушкинских горах обилием ненужной в контексте Тригорского информации.

Что же касается экскурсии «Пушкин в Петербурге» — это самая настоящая Петербургская драма, а точнее, трагедия, причём античная, поскольку трагедия неотвратима. Вся трёхчасовая экскурсия (от первой остановки у особняка Александра Ивановича Тургенева напротив Михайловского замка и вплоть до последней квартиры Пушкина на Мойке 12, где умирал тяжело раненый поэт) проходит под знаком этой трагедии.

И Петербург навсегда остался с трагедией гибели Пушкина, так же как Берлин с трагедией Генриха фон Клейста (свой очерк о Клейсте, застрелившем — по взаимной договорённости — на озере Ванзее любимую женщину, а затем себя, я назвала «Берлинской трагедией»). У меня однажды на месте дуэли Пушкина на Чёрной речке мальчик лет двенадцати заплакал. Он спросил: «Неужели нельзя сделать так, чтобы Пушкин не стрелялся на дуэли?». Но увы, невозможно было изменить ничего. А мальчика этого я никогда не забуду.

Вот она моя неприкрашенная пушкинская правда о тех избранниках, для которых Пушкин был чуть ли не кормильцем, но которые себя пушкинистами не считают, однако же в любое время цитируют прозу и поэзию Пушкина, причём наизусть, без запинки, что, конечно, вызывает улыбку у окружающих и в особенности у родственников.

*

В ГЭБ мы являлись дважды в неделю, забирали из своего ящичка наряды. У меня было 16 литературных тем. Музей в ИРЛИ — Пушкинском доме следовало провести в пяти залах (Л. Толстого, И. Тургенева, И. Гончарова, Н. Гоголя и М. Лермонтова, после ремонта появились и другие экспозиции). В зале Лермонтова находились подлинные картины поэта и его портреты, в зале Толстого — отличались в особенности сапоги, созданные им самим и портрет Толстого, авторское повторение Ивана Крамского, писавшего одновременно с натуры 2 портрета. Один из портретов — в Третьяковской галерее, а второй в ИРЛИ, а не в Ясной Поляне, как иные пишут. ИРЛИ не признаёт подделок, не расстается со своими экспонатами и тем более с таким шедевром.

Поразительны широконосое скуластое лицо графа с синими под кустистыми бровями глазами и эпохальная из дорогой ткани серовато-синяя блуза с ниспадавшей драпировкой, названная «толстовкой», ставшая вместе с пророческой бородой, символом тогдашних либералов.

Интригующими были экспозиции Тургеневу и Гончарову, враждовавшими настолько, что состоялся Третейский суд. Гончаров обвинял Тургенева в плагиате, и Тургенев вынужден был удалить некий эпизод из «Дворянского гнезда», якобы принадлежащий Гончарову. Когда Тургенев наезжал в Петербург, Гончаров не оставлял свои рукописи без присмотра, не выходил из своей квартиры на Моховой и говорил: «Чеченец ходит за рекой». С целью их примирения экспозиции были расположены в одном зале, и мне следовало «примирять врагов». В Пушкинском доме – подлинный кабинет Гончарова из его квартиры на Моховой вплоть до реликвий, привезённых из путешествия на фрегате «Паллада».

В ИРЛИ я впервые узнала о секретаре Тургенева Александре Фёдоровиче Онегине, взявшем себе из любви к Пушкину не псевдоним, а именно фамилию — Онегин — с разрешения Александра II, который, согласно преданиям, был его отцом. Пушкинская коллекция Онегина и явилась основой собраний пушкинских реликвий в ИРЛИ и последней квартире Пушкина. Тургенев умер 22 августа 1883 года, Полина Виардо выдала его тело через 28 дней, Онегина она, наследница архива Тургенева, в дом не пускала. Когда затеялся суд между нею и мужем дочери Тургенева Пелагеи Ивановны, рождённой от вольнонаемной швеи Авдотьи Ермолаевны Ивановой, то процесс французским судом был решён в пользу Виардо. Тело писателя было в пути без сопровождения ещё 10 дней и захоронено на Литераторских мостках через 38 дней! Этот подсчёт я сделала в Пушкинском доме в изумлении. Это же какой ужас, скандал, не менее жуткий, чем гибель Пушкина.

Кстати, за 10 лет до полного открытия Андрея Платонова я нечаянно стала свидетелем ошарашивающего события. В Пушкинский дом явилась Мария Александровна Платонова, родом из графов Шереметевых, единственная и любимая жена писателя («Мария, я Вас смертельно люблю»). Царственная красавица, разделившая с ним все тяготы — арест и смерть сына, нищету, унижения, бесконечные травли писателя, особенно в 1947 году, предложила Пушкинскому дому его рукописи — по сути дела, весь архив, но «заломила» цену ту же, что и жена Булгакова Елена Сергеевна Шиловская. И «гордая женщина, королева» была поднята на смех двумя дамами в кабинете при литературном музее. Ибо — как посмела она сравнивать Платонова с Булгаковым, как посмела посметь! А она, Мария, с величественной своей осанкой ушла, но адский смех литературного плебса до сих пор звучит у меня в ушах.

Приближалась вторая оттепель, а когда наступила, ИРЛИ по крупицам собирал обрывочки бумаг, на которых хоть что-то было записано рукой автора подлинных шедевров. Интересно, кто-нибудь знает об этом кроме меня, нечаянной свидетельницы, проводившей там экскурсии в пяти залах?

Я не знакома была с Дмитрием Сергеевичем Лихачёвым, для которого Пушкинский дом был дом родной с 1938 года. Дмитрий Сергеевич встречал женщин, знакомых и незнакомых, низким поклоном. Когда я спускалась по лестнице, то иной раз встречала академика, поднимающегося навстречу. Он кланялся мне, а я замирала от восхищения.

Он кланялся неторопливо, по-старинному красиво и величественно. Я иной раз специально выходила на лестницу в надежде встретить Лихачева с его аристократическим поклоном.

400 километров — это много для поездки в Пушкинские горы в душном, набитом людьми, львовском автобусе по плохой дороге. А следовало говорить о дорогах пушкинского времени — теперь у нас дороги плохи, мосты забытые гниют — не пропустить домик Станционного смотрителя, читать дорожные стихи Пушкина, отшельнические, печальные, блистательные — на большой мне, знать, дороге умереть Господь судил.

На 80-м километре над рекой Оредеж возникало видение, дом — призрак, пустой, мистический. На фронтоне замка в одном старом романе была надпись: «Я не принадлежу никому и принадлежу всем. Вы бывали там прежде, чем вошли, и останетесь после того, как уйдете». Набоков надеялся, что когда-нибудь «на заграничных подошвах и давно сбитых каблуках, чувствуя себя привидением», по знакомой дороге подойдёт к своему дому. «Часто думаю, вот съезжу туда с подложным паспортом под фамильей Никербокер». О, я никогда не забуду этого момента опрокинутого бытия, когда о Владимире Набокове следовало молчать, чтобы не получить неприятностей не от ГЭБа, а от КГБ. Среди экскурсантов мог оказаться чёрный рецензент! Но мы исхитрились и стали сообщать о Набокове — переводчике Пушкина на английский язык. В начале перестройки мы с Дмитрием Старком примчались в Рождествено всем коллективом, изучали с «Другими берегами» в руках усадьбу, столетние деревья и, кажется, увидели камень, о который споткнулась мама — Елена Ивановна Набокова, когда собирала грибы. Дом удержался и во время нацистской оккупации, и в советское время, запретившее произносить имя писателя, но был подожжён в 1995 году. Набоков предсказывал, что родовые гнёзда предков будут сожжены. Батовский дом сгорел в 1923 году, вырский — в 1944. Дом сожжён и вырублены рощи, где моя туманилась весна. В 2002 году дом восстановлен по описаниям Набокова в «Других берегах» как Музей-усадьба Рождествено.

Дом и усадьба Пушкиных в Михайловском, Тригорское, где жили друзья поэта, и Святогорский монастырь, у стен которого похоронен поэт, — это пушкинский заповедник. Я там встречала Довлатова, внештатного экскурсовода. Он был влюблён в мою коллегу Наташу Антонову, о которой не вспомнил в своей повести, наверное, из деликатности.

Накануне моего отъезда из России, мы с подругой Лидией Михайловой сотворили текст «Иннокентий Анненский в Петербурге и Царском селе». Почему-то мы писали тексты (а это были большие главы) на удивление быстро, хорошо и слаженно. Тогда как Ахматову создавали долго, целой группой профессиональных коллег у меня дома на 14 линии, и синие сумерки Петербурга робко заглядывали в высокие полуциркульные окна моей квартиры, или как сказал бы Степан Трофимович Верховенский-старший, Афинские вечера и свет с прорезами тьмы. Правда, у нас с Михайловой был уже опыт. Мы до этого вели с ней редкостную экскурсию «Литературные места города Пушкина». И две остановки, т.е. две главы были: Мужская гимназия, где директором был Иннокентий Фёдорович Анненский, а учеником Николай Гумилёв, женская гимназия, где училась Анна Горенко, в будущем Анна Ахматова.

Лидия Михайлова успела провести всего лишь одну экскурсию до окончательной перестройки, т.е. до разрыва времён. На Казанском кладбище в Царском селе у могилы Анненского, Лидия Вячеславовна расплакалась. Она призналась, что второй автор текста экскурсии об Анненском (то есть я) уехал навсегда из Петербурга. И экскурсанты тоже огорчились. 13 декабря — день памяти Иннокентия Фёдоровича Анненского. Он умер на ступеньках Витебского, бывшего Царскосельского вокзала, от разрыва сердца, узнав, что вместо его стихов «Аполлон» опубликовал мифическую Черубину. Так что 1909 год — год триумфа Черубины де Габриак (роскошной мистификации Максимилиана Волошина и Елизаветой Дмитриевой).

*

«Пора, мой друг, просмотреть древние снимочки», — писал Набоков. И я тоже просмотрела снимочки, заглянула в советское литературное прошлое, и показалось мне, что некоторые сюжеты требуют большего развития и что всё ещё впереди.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>